Хлорка пахла как злой дух. Не яд — яд был чище — а старая, вялая смерть, давно потерявшая клыки. Вода в бассейне не дышала. Стены были влажными, как нутро гниющего кита, а потолок казался слишком высоким, чтобы быть настоящим. Она не любила высокие потолки — в них прятались те, кто падал сверху. Иногда они шептали.

Туурнгаит сидела под вытяжкой, где воздух был менее душным. На полу — холодном, шершавом — ногтем пальца чертила знак: петля и круг, разорванный на восточной стороне. Этот знак запрещал болезни приползать с воды. Она не знала, работает ли магия в местах, где всё давно сгнило и пахнет мылом. Но чертила всё равно.

На стене у лестницы — той, что вела вверх, к шумному свету — уже был вырезан символ Куоланг’ыыта. Это давало опору. Кости предков не забывали, даже если сами кости теперь — в чужой земле.

Гул дождя стал громче. Она не сразу поняла — это не просто ветер. Это зов. Сквозь шум и мутный свет протиснулся тонкий, резкий запах соли. Настоящей, морской — не поваренной. Запах северного побережья, где ветер хлещет кожу до крови. Где мёртвые не лежат в земле, а смотрят с откоса в снег.

Она подняла глаза.

Неживо живая. Она уже была здесь. Может, всегда была.

Фигура в углу. Без движения. Тень от неё не лежала как у всех — тень текла, будто в воде.

— Далеко же от дома тебя занесло, — сказала Слепая.

Туурнгаит не ответила сразу. Только медленно выпрямилась, будто вылезала из шкуры. Сначала потянулась за амулетом — костяное кольцо, в центре которого был молочный зуб, её собственный. Остался от того дня, когда впервые позвали по сакральному имени. Потом поднялась, скользя ступнями, словно прислушивалась, не шепчет ли плитка.

— Далеко, — сказала она, и язык потянулся к горлу на своём, родном, прежде чем сдержалась. — Но место пришло раньше меня.

Она приблизилась. Осторожно, с уважением. Не из доверия — здесь доверять было глупо. Из понимания: кто говорит по имени — уже сделал шаг внутрь.

Когда Слепая протянула руку, Туурнгаит не пожала её. Это было бы чужим. Она повернула запястье вверх — показала тонкую жилу, бившуюся под кожей. Это значило, что у неё нет намерения вредить. Потом коснулась пальцев Слепой костяшками. Легко, будто звала духа дождя в юколу.

— Меня зовут не как зовут, — произнесла она. — Но ты можешь называть меня так, как зовут мёртвые.

Слепая пахла вороновым крылом и болезнью. Туурнгаит чувствовала это как зов. Как когда на берегу поднимается буря, и стая белух зовёт в воду — даже если ты человек.

Когда Слепая заговорила про Заводские поля и собак, она напряглась. Внутри — где у других сердце, а у неё скорее что-то вроде пламени, закованного в лёд — стронулся дух. Нумэйтын. Тот, кто ведёт к зверю, если почтителен. Она не боялась собак. Но то, как Слепая сказала про людей… в этом была правда, которую лучше не трогать.

— Если собаки не тронут, — сказала Туурнгаит, — тогда я принесу мясо.

Она произнесла это почти шёпотом, но ветер внутри бассейна почему-то разнёс фразу по углам, и плитка будто запомнила её.

Раздался резкий стук — капля со светильника разбилась о бетонный край. За её спиной, в отражении мутного окна, кто-то встал. Она не обернулась. Не нужно было. Кто стоит в отражении — тот приходит за тем, кто слишком долго живёт.

Пальцем, дрожащим от холода, которого не было, она нарисовала на стекле знак — косая черта и две точки по бокам. Это был путь. Необязательный. Но открытый.

— Я приду, — сказала она. Словно не Слепой. Словно — духу за её плечом.

Холод пришёл, как всегда, без звука.

Не по ногам — по воздуху. Сначала затихли тени. Потом отошла вглубь собственная кожа. И только потом — дыхание. Туурнгаит не вздрогнула, не прижалась к себе — только выпрямилась, будто подставляя лицо ветру с Порт-Леопольда. Воздух сгустился, как мясо в морозе. Где-то над чердаком проснулась тишина, натянутая, как шкура на обруч.

Она не поворачивала головы — и так знала: Ньылкыруун приблизился. Стоит там же, где всегда, но ближе. Где отражения — там и он. Неопасен, если не пускать.

Голос Слепой звучал откуда-то снизу, словно лился по ржавым водостокам. Весёлый. Оскаленный. Неправильный. Туурнгаит слушала — не вслушивалась, впитывала.

— Мясо, — повторила та. Улыбка — клыкастая, как у лисицы после первой зимы.
— Я люблю мясо. Приноси. У нас есть конфеты и газировка...

Конфеты. Газировка. Шоколад. Все слова были мягкими и липкими, как жир от неудачного тюленя. Есть то, что не убито — значит, стать тем, что съедено. Она не понимала, зачем люди угощают тем, что даже не пищит в снегу.

Туурнгаит молчала, но внутренне наклонилась — не телом, духом. Слова принимались, как запах перед ритуалом.

Когда Слепая сказала:
— Ты мне нравишься, —
внутри что-то зажглось.

Не тепло — именно пламя. Иннурык, спящий где-то под грудиной, потянулся, будто вспоминая, как быть человеком. Туурнгаит чуть наклонила голову, и не в знак любезности, а так, как кланяются в её племени, когда благодарят за дар. С уважением. Без радости. Радость — слабое чувство. Благодарность — сильное.

— Если бы не шли, я бы ушла, — проговорила она, сдержанно, будто через угольную золу. — Они не идут за злыми. И не за слабыми. Только за зовом.

Она чувствовала их всех. Шепчущего Ийкыҥнааҕыка, спрятавшегося где-то в линейке. Куоланг’ыыта, звенящего в зубах, когда воздух становится слишком сухим. Даже Тыймаан ворочался в глубине — он чувствовал запах крови в её памяти.

А потом... имя.

— ...Ме-ди-ка.

Слово падало, как гарпун в мёрзлую плоть.

Голова её дёрнулась. Ненадолго. Будто кость внутри шеи захотела спрятаться.

И тогда вернулось.

Кровь на руках — не её. Ребёнок, которому давали лекарства. Женщина, у которой перестало биться сердце на седьмой день. Лица, от которых остались только запахи. Песок на снегу, след от гусениц, холодные руки в перчатках, и белый свет от ламп, которые не гаснут. Никогда не гаснут.

— Они разбудили тех, кто спал, — тихо произнесла она. — А потом ушли. И теперь духи ищут других. Кто ещё жив. Кто ещё верит.

Слепая исчезла в тени, но глаза её оставались. Как метки. Как точки на ритуальной маске.

Туурнгаит подошла ближе. Молча. Медленно. Прикоснулась пальцем к запотевшему стеклу. Провела вертикальную черту. Потом — горизонтальную, но не до конца. Полуоткрытый круг. Знак встречи.

Не обета. Не обещания.

Но открытая дверь — если духи позволят.

— Я принесу мясо, — сказала она. — А ты покажешь, где пьют газировку духи.

Потом отступила. Ветер бил по крыше. За окном смеялся кто-то, кого не видно.

Туурнгаит не оборачивалась. Тени шли следом. И, кажется, одна из них — улыбалась.