Город пах чем-то неправильным.

Запах был не мерзлым, не гнилым — а пустым. Словно весь воздух тут прошёл сквозь сито, и в нём не осталось ни соли, ни жира, ни дыхания живого. Асфальт под ногами был мёртв. Даже ветер, казалось, не дул — а просто... двигал воздух, как рука перешивает ткань. Плоско. Без смысла.

Туурнгаит стояла у ворот, как стоит мёртвая рыба в проруби — не сразу видна, но взгляд за неё цепляется. Она не двигалась. Ни разу. Ни на полшага. Только медленно жевала холод изнутри. На ней был старый, вытертый мех — не в городе купленный, а вырванный у метели. Косы — сбитые, с вплетёнными костями и зубами. В глазах — тень. Не печаль. Не страх. Что-то глубже, плотнее. Как лёд в марте.

Один из фонарей над воротами мигал — блеклый, жёлтый, щёлкающий. Свет бил ей в щеку, размывая границы. Туур сжалась. Сделала шаг в сторону, под сенью ржавого столба, словно уходя в шкуру зверя. Мех на воротнике дрогнул — не от ветра. От духа. Один из келе — Ийкыҥнааҕык — тихо шуршал под капюшоном, прятался от света.

Она ждала.

И не знала — чего.

Пару раз мимо прошли люди. Кто-то звякнул ключами. Кто-то бросил короткое:
— Привет…
Туур не подняла головы. В стойбище так не делали. Не здороваются с теми, чьё имя тебе не слышно.

Она держала мешочек с амулетами, прижимая к груди. Он был тёплый. Тяжёлый. Сухой. Там шевелилось — не физически, но ритмично, как дыхание старых костей. За спиной — слабо шептал Куоланг’ыыт, дух предков. Он ждал, когда её позовут. Когда начнётся что-то ритуальное.

Но никто не звал. Никто не приходил.

Время текло мимо, как талая вода сквозь пальцы.

Она пыталась сосчитать удары сердца — но сердце билось медленно. Точно знало, что здесь нельзя быть живым слишком быстро.

И тогда — шаги.

Медленные. Настоящие. Усталые.

Она заметила силуэт почти сразу — ещё до того, как тело вошло в свет фонаря. Это была девушка. Старше, но не взрослая. Сгорбленная чуть-чуть, будто несла тяжесть на плечах. Не камни. Что-то внутри. Глаза её были мутные, как лёд перед трещиной. В них не было опасности — но и уюта тоже.

Туур сразу отвела взгляд.

Словно ослепла на одно мгновение.
Так нельзя. В лицо не смотрят. Это — вызов. Или крик. Или приглашение туда, где обратно не бывает.

Она прижалась к столбу. Слегка. Чуть ближе к тени. Пальцы затянулись на ремешке мешочка. Под мехом, на коже, жёг след от Ныукавыт — дух болезни. Он не любил новое. Он шептал, что здесь всё больное. Даже ступени.

Туур не знала, что делать.

Раньше всегда знала: встать так — чтобы ветер не унёс имя. Смотреть так — чтобы дух понял, кого ты звал. Двигаться — по кругу, по часовой, против табу. Здесь не было круга. Не было табу. Или были, но другие. Она не знала их.

Учительница подошла ближе.

Туур не шелохнулась.

Только глаза скользнули по ней — как по лицу мёртвого оленя, которого впервые видишь перед разделкой. Без страха. Без жалости. С уважением. Потому что неизвестное требует молчания.

Она не знала, как себя вести.

И это было видно.

Так стоит зверёныш в снегу — первый раз пойманный глазами человека. И сам не знает, бежать ли, или просто лечь.

Впереди был порог. Лестница. Огонь за окнами.
Там — нельзя.
Но идти придётся.

А пока… она просто ждала. Словно сама стала частью пейзажа.
Фрагментом между закатом и асфальтом.
Собранной из теней и молчания.

Шаги были первыми, что она услышала.

Не просто звук — знак. Хрусткий, сухой, чужой. Словно не туфли по асфальту, а тонкие косточки ломались на камне. Они приближались. Не спеша, но точно. Туурнгаит чувствовала их кожей. Мех на плечах шевельнулся — не от ветра. Келе заметили раньше.

Где-то в мешочке Куоланг’ыыт тихо зазвенел зубами, а Ийкыҥнааҕык затих, сжавшись в углу мыслей.

Она не шевелилась.

Не из страха. Из неуверенности. Как зверёк в камне — не мёртв, но затаился. Смотрела в землю, в серые пятна света. На себя — не смотрят. На того, кто подходит — тоже нельзя. Сначала — слушать. Чувствовать. Ждать, пока дух не назовёт себя.

— Привет?

Слово упало, как лёд с крыши. Внезапно, громко. Хоть и было мягкое, почти доброе — оно кольнуло.

Грудь сжалась. Не от боли — от тяжести. Воздух стал гуще. Она чуть наклонила голову, будто прислушиваясь не к голосу, а к тому, что шло за ним. К тому, кто говорил.

Женский голос. Усталый. Живой. Без власти. Сломанный, но тёплый. Такого бояться не надо.

Она подняла взгляд.

Немного. Только на уровень пояса. Туурнгаит видела лёгкую одежду — тонкая кофта, светлые штаны. Как у человека из сна. Ничего для ветра. Ничего для костей. Даже запаха — почти не было.

Она посмотрела выше. На миг. Глаза встретились. И тут же — вниз.

Нет. Слишком рано.

— Меня попросили проводить тебя. Показать, что тут где. Звать меня Александра Николаевна. А тебя?

Слова шли, как поток. Она ловила звуки, но не знала, что значат. «Проводить» — как дух? Или как лодка? «Показать» — глазами? «Звать» — по имени?

Имя — нельзя.
Не здесь. Не сразу. Слишком много чужих. Слишком много окон. Они могут услышать.

Она чуть прижала мешочек к груди, едва заметно. Кость коснулась подбородка — холодная, знакомая. За плечом, в волосах, шевельнулся Ныукавыт. Ему не нравилось солнце.

Туурнгаит вдохнула и выдохнула. Медленно.

Пауза — как между вспышками северного сияния.
Потом:

— Я… — голос её был хриплый, будто сорванный о снег. — Туурнгаит.

Только маска. Этого достаточно. Она не лжёт — она защищается.

Она сделала шаг вперёд. Один.
Носок унты коснулся асфальта — и задержался. Земля была тёплой. Слишком. Пахла жаром, металлом, мылом. Слишком гладкая, чтобы верить.

Туурнгаит не знала, куда смотреть. Не знала, как правильно стоять. Тело всё ещё было готово к бегству — не наружу, внутрь. В своё. В холод. В шёпот.

Но эта женщина… нет, девушка… была не опасна. Она не брала. Она просто… смотрела.

Туурнгаит снова чуть повернула голову. Молча.

Она пыталась идти.
И пыталась — не быть духом. Не быть страхом. Быть просто…
Ребёнком.

Хоть на один шаг.

— Туургнаит…

Неправильно. И всё же — не обидно. Не угрожающе. Словно человек пытался не произнести, а коснуться. Тонко, медленно, чтобы не потревожить то, что может проснуться в имени. Туурнгаит не поправила. Не от страха. От понимания: для чужих имена — как лёд на языке. Надо дать им время. И голос у этой был… не острый. Мягкий. Как мех под дождём.

«Красивое имя», — прозвучало следом.

Она не знала, правда ли это. Но в голосе не было фальши. Это чувствовалось телом.

Туурнгаит стояла всё так же, сжимая мешочек с амулетами у груди, и на миг посмотрела в сторону, куда та — Александра… — махнула рукой. Простое движение, понятное. Не хватай. Не тяни. Просто указывай путь. Как шаман указывает направление во сне. Это была тропа. Выбранная, но не навязанная.

— …Идти, — выдохнула Туурнгаит негромко, с сильным акцентом, кивая почти незаметно.

Она сделала шаг. Второй. И ещё — медленно, будто пробуя землю на прочность. Унты мягко чиркали по асфальту. Мех чуть зашуршал. Тело оставалось напряжённым, как у зверя, которому позволили подойти, но не гарантировали безопасности. Но она двигалась.

Александру Николаевну пропустила чуть вперёд, неторопливо, боком — чтобы видно было, что не тянет за собой, а идёт рядом. Туурнгаит держалась на полшага сзади и сбоку. Так ходят по тундре с опытным охотником: не по следу, а рядом, но не по пятам. Не заглядывала в лицо. Смотрела на спину, на волосы, на то, как двигаются локти.

Девушка шла легко, будто ветер её знал.

Воздух между корпусами казался прохладнее. Здесь пахло камнем и старым железом, немного пылью. Из окна одного здания доносился глухой гул — возможно, телевизор или радио. Звук был раздражающий, но далекий. Туурнгаит чуть морщилась, но молчала.

По дороге она пару раз оглянулась — забор, ворота, фонарь…
Там осталась граница.

Теперь — новое место.
Новая тропа.

Пока они шли, Туурнгаит прижимала мешочек к груди. Мех воротника цеплялся за кожу на подбородке. Иногда она слегка наклоняла голову вбок — будто прислушивалась не к словам, а к воздуху между. К шороху. К чужим духам этого места. Они приближались к корпусу. Стены были зелёные, облупленные. Табличка над дверью блестела, как рыбий бок. Туурнгаит смотрела на неё, не понимая смысла, но чувствовала, что это — вход.

Остановилась на полшага позади Александры. Посмотрела вверх. Потом — на неё.

— Там жить? — спросила тихо. В русском языке фраза прозвучала сухо и обломано, но в ней было главное — принятие. Она готова. Вроде бы. Почти.

И чуть сильнее сжала мешочек — будто в нём лежала защита от того, что ждало внутри.

Туурнгаит не знала, что значит «прости».
Но по тому, как Александра опустила взгляд, по неловкой паузе и дыханию, которое сбилось, — поняла. Это было что-то вроде знака: «Я ошиблась. Я вижу это».
И этого было достаточно.

Она не ответила.
Только чуть наклонила голову в сторону, как если бы слушала не слова, а воздух. Потом — еле заметно коснулась кончиками пальцев края своего капюшона. Не поклонилась, нет. Но — отметила. Это было почти жестом согласия. Принятия.
Пусть имя пока звучит не так. Главное — не зов.

Когда они вошли под козырёк, Туурнгаит снова замедлилась. Свет над дверью щёлкнул — и включился. Она сразу прижалась плечом к стене, не заходя под прямой поток. Щёки потемнели от напряжения. Один из келе — возможно, Сиҕыльын — зашевелился в глубине сознания. Этот свет мешал видеть, что прячется в углах. Он сбивал границы.

Александра открыла дверь.

Первой она вошла сама, как охотник, который проверяет пещеру перед тем, как позвать за собой стаю. Это было хорошо.
Туурнгаит шагнула следом. Осторожно. Подошва унты мягко чиркнула по линолеуму. Воздух внутри был тёплый, пах пылью, хлоркой, чуть-чуть — старым чаем. Звук ламп в потолке гудел, как насекомое.

Она не шла к кроватям. Не тронула ни одну из тумбочек. Просто застыла в проходе. Глаза — беглый взгляд по углам. Дверь, окно, стены. Её спина почти касалась косяка.
Это место было... неопасным. Пока.
Но не своим.

Александра говорила:

— Вот. Тут жить.

Голос — ровный. Без нажима. Как будто кто-то указал на камень у дороги и сказал: «можешь сесть». Не приказывал. Предлагал.

Туурнгаит чуть выдохнула.

— Здесь… тихо, — проговорила она наконец. Медленно, будто пробуя слова на вкус.
Потом — снова пауза.

Она вдруг повернулась к Александре. Сняла с плеча мешочек с амулетами, прижала к груди, но другой рукой — из карманчика в мешочке — вытащила что-то. Маленький свёрток из тонкой шкуры, завязанный жилой. Повернула его в ладони, поколебалась — и протянула Сашке.

Молча.

Внутри — кусочек вяленого мяса, чуть соли, тонкий ломтик моржового жира, замотанный в траву. Ритуальный набор. Так делали в стойбище, входя в чужой дом: отдавали немного пищи духам дома — и тому, кто тебя впустил.

Это не было «угощением». Не просьбой. И вновь словно жест. Признание, дар, обряд, роднение.

Взгляд Туурнгаит скользнул по лицу Александры. Всё ещё не напрямую — но ближе, чем раньше. В голосе не было вопроса. Но он висел в воздухе.
Словно спрашивала:

Ты примешь? Ты поймёшь?

Это был её первый дар в новом мире. И — первый вопрос.