Появление Гумберта было нарушением планов. Грубым, именно  таким, из-за которого девочка, тщательно пытавшаяся потратить все свое свободное время на поиск нужных инструментов для зализывания ран, дернулась, стоило топоту дойти до ее ушей, моментально повернув голову к дверному проему.
Его прибытие не вызвало улыбки. Не то чтобы должно было. Не то чтобы сейчас что-то могло заставить улыбаться широко и честно, но знакомое лицо, не ставшее раздражающим, было... Успокаивающим. В голове моментально промелькнул ряд мыслей, не связанных с текущим положением дел, отстраненных и холодных, но абсолютно логичных. Антон работал в Медике, работал в Софии, ему здесь можно и нужно было находиться. Это была норма. Это абсолютно нормально и он точно не пришел в медкабинет ради Кати. Это технически невозможно, радоваться было нечему. Он по своим делам.
Катя кивает. Это было нагло и беззастенчиво, в каком-то смысле, но молчаливое общение Кате нравилось. Ей нравилось, когда не надо было ничего говорить или делать, отводя в сторону передачу данных между двумя индивидами на второй план, и в Софии было довольно мало людей, с которыми так можно было коммуницировать. Не отвечая словами. Или вообще никак не отвечая, опираясь при этом исключительно на понимание, что, да, собеседник слушает. Всегда будет слушать. Щепка тоже всегда слушала.
По крайней мере до момента, когда контакт стал близким.
Опять же, не то чтобы к ней прижались. Но определенное расстояние между людьми должно было быть. Комфортное расстояние, при котором общение не становилось близким и опасным, навязчивым. Но Стрельцова сама навязывалась. Антон терпел ее социальные выходки, с молчанием и атрофированным стилем общения, так что она терпела и его. Слишком яркое присутствие, слишком заметное и слишком явное, будто из канвы, вместо того чтобы вышить на ней рисунок, его вырезали. Ножницами или ножом, но аккуратно и в деталях, закручивающихся, как сигаретный дым, извивающихся, рисующих то, что нитками сделать технически невозможно.
Катя слегка прикрыла глаза. Ватные палочки отходят на второй план, когда девочка склоняет голову и понимает, что вот прямо за ее спиной стоят, и что так она продолжать не может. Сбивает с толку. Тормозит. Ударом кувалды по голове, от которого воздух начинает поступать через ноздри в легкие с определенными трудностями. Инстинктивно левая рука, что была протянута к шкафу, кладется на полку, держась за нее кончиками пальцев, пока правая, точно так же инстинктивно, сгибается. Пальцы сжимаются в кулак. Прижимаются к груди. На том месте, где ребра соединяются, в самом центре.
Казалось бы, ей некомфортно. Но комфорт это стагнация. Какой бы смешной ни была фраза про выход из зоны комфорта, этой самой зоны комфорта толком не ощущалось уже довольно таки давно, и единственное, что могла позволить себе Стрельцова, это двигаться куда-то вперед. Движение вперед же подразумевало, что ей все-таки придется открыть рот.
- Да. Ватные палочки. - раздается тихий голос Щепки, чей взгляд наконец-то перестает уходить вниз. Поднимается к полке в шкафу. И видит те самые палочки. Которые все это время прятались. Будто на маленьких ножках, отрастившихся за мгновение до появление Катеньки в медкабинете, убежали пластиковой банкой в край шкафа, который было не видно. Но стоило появиться Гумберту, так сразу вернулись на место. Боялись, видимо.
Стрельцова поджимает губы. Она только сейчас заметила, что общение стало еще больше выходить за рамки того стандарта, к которому она привыкла. А рука, положенная на плечо, ощущается свинцовым грузом. Страшным. В ней вообще сейчас мало чего, кроме страха. Синяки все еще болели, царапины все еще щипали. Трудно было вычленить из этого супа бедственных идей и ощущений что-то, что поможет взглянуть вперед. Для этого нужно было, обязательно, найти другой источник. Потому что на то, чтобы перенастроиться в одиночку нужно время. Нужен комфорт. Нужно думать. Позволить себе думать в присутствии кого-то, тем более Антона, не удавалось.
Поэтому Катя поворачивает голову, поднимает ее, так, чтобы можно было взглянуть. Чтобы разглядеть, нет ли того же страха, что сейчас в ней, у Антона. Вряд ли, конечно, можно было бы заметить такие вещи за преградой из лица, одежды, кожи и мяса, но дело было даже не в каком-то сокровенном знании, скрытом за плотью. Только переведя взгляд на него, Стрельцова поняла, что ей просто нужно было увидеть знакомое лицо.
На Гумберта снизу вверх смотрит девочка. Грязноватая, с пылью на щеке и правом виске, с чуть растрепанными волосами и парочкой волос, явно выбившихся из косичек. С чуть приоткрытым ртом, будто она хотела что-то сказать или спросить, но еще не собралась с мыслями или отвлеклась. Девочка выглядит если не напуганной, то явно в том состоянии, когда надо пообещать ей какую-то абсурдность, обнять и сказать, что все будет хорошо. Девочка с мертвецким взглядом, сейчас выглядящим чуть более живым из-за приподнятых бровей.
Наваждение держится ровно полсекунды, пока губы ее не смыкаются. Привычное выражение лица. Все еще грязноватое, смотрящее с привычным отстствием эмоций, но из-за мимолетной и еле заметной, даже для самой Кати, просьбы о помощи, казавшееся напускным. Будто она старается выглядеть так, чтобы меньше задавали вопросов.
Просто меньше вопросов.
Действия говорили куда лучше. Катя привыкла действовать, не говорить. Поэтому опустила голову. Повернула ее. Влево, прочь от Самойлова. Медбрат. Она чувствует, как, стоит ей сделать шаг, рука сползает с плеча. Ей же просто надо подготовиться. Помощь это хорошо. Помощь это логично. Если он поможет, она сможет сохранить силы на что-то. Потратит меньше на обработку ран, значит сможет потратить больше на что-то другое. На себя, например. Это хорошо. У нее осталось еще несколько видео. Но это позже. Видео поможет, но позже. Она садится на стул. Плечи опущены. Ладони уперлись в сиденье, жесткое, деревянное. Взгляд опущен. Она просто ждет. Ждет от него активных действий, не поднимая взгляда и не отвечая.
«Делай что хочешь.» - пытается сказать Катя.

Антона, наверное, можно было назвать хорошим. Не то чтобы такая характеристика давала точное описание, но если и было в воображаемой картотеке некое место, куда засовывались папочки с делами на отдельно взятого человека, папочка Самойлова была бы в категории «ОК». Кто-то, кому можно доверять. Ну, в определенной мере. Это ощущение доверия, росло черт знает откуда, правда. Катя могла проследить его, попытаться вычленить, изучить, разобрав на числа и запахи, но, в конечном счете, оказывалось, и оказывалось раз за разом, что не то чтобы Антон особенный. Не уникальный. Не какой-то важный. Уникален сам по себе, как человек, но дело было не в этом. Скорее, в том, что при разговоре с ним Стрельцова не ощущала давления.
А иногда и вовсе говорить не стоило. Как у индейцев с невербальным общением, когда можно просто прийти и... молча посидеть. Просто побыть рядом, подумать о чем-то своем, когда рядом другой человек. Такое было не раз. А после парочки «раз», Катя пришла к выводу, что спросить Антона она может о чем угодно. Будто то ли у Кати съехали тормоза не туда, то ли Самойлов в какой-то момент дал понять, что с его стороны осуждения не будет. Или не просто осуждения — его-то Щепка не боялась. Скорее, непонимания. Немого вопроса «Зачем?», который девочка перестала себе задавать, заменив его на другой. Хуже уже все равно не будет.
Точно так же, как хуже не будет, если она даст ему вести. Например, поухаживать. Это вряд ли было самоцелью. В том плане, что маловероятно, что у Антона был фетиш на побитых девиц, которым надо было перевязывать что-нибудь, да как-нибудь обрабатывать раны. Но он предложил. И у него было больше опыта. Он предложил это не важно как кто. Может, как друг. Может как тот, кто знает, что делать. И комментарий о закрытой двери никак не был отмечен — в нем не было вопроса, значит, на него не надо было отвечать сидящей на стуле кукле, смотревшей вперед и старающейся отогнать мысли о том, что это плохой день. Очень плохой. Немного похорошевший, потому как вечером она встретилась с Гумбертом, которого так ни разу не называла, но все равно плохой.
- Если будет больно – говори. - Катя молча кивает. Коротко, на пару градусов опустив голову и тут же вернув ее обратно в положение.
Затем чувствует его движение, видит его. Касания на подбородке. Видимо, он хотел начать с лица. Что, в целом, объяснимо. С него можно было начать, да. Можно. Можно. «Можно» - еще раз про себя повторяет Катенька, опуская веки. Потому что обычно, когда делают что-то с твоим лицом, лучше закрыть глаза. Мелькающие перед глазами предметы заставляют щюриться, дергаться, всячески включая инстинкты, что мельтешащие штуковины обязательно прилетят в зрачок, поэтому Стрельцова просто решает отключиться.
Сосредоточиться на том, что чувствует кожей, а не видит.
Антон в достаточной степени осторожен. Бережлив. От него можно было ожидать бережливости, а не нерящливого выполнения заданных функций. Что-то, что просто так не найти в поведении, и что вроде как должно быть заложено сразу. Может, толика заботы, проявляющейся пока Катя сидела, чуть опустив плечи и концентрировалась на движениях хлопковой ткани на щеке, скуле, губах, пока теплое прикосновение к ним не заставило чуть приподнять веки. Ничего такого, просто продолжает. Осматривает. Но с этой минуты она уже снова смотрит.
Правда, не на Самойлова, но опустив взгляд. Терпеливо ждет. Он делает свое дело и знает, что делать. Себя она уже успела осмотреть. Наверное, если бы хотела, или если бы он спросил, то сказала бы, где именно у нее болят синяки, нывшие от каждого лишнего движения. Но Стрельцова молчит, потому что ее не спрашивают, даже когда начинают расстегивать пуговицы. Поддается потоку, несущему ее куда-то, и куда — она пока не видит. Не потому что была откровенно тупой. Скорее, просто не думала, что ее может унести, так же, как не думала, что у других людей могут быть какие-то скрытые мотивы, слова, сказанные за словами другими. О них девочка знала, но разгадать их было всегда трудно. Действия были куда проще. Так же, как было проще их трактовать.
В полном молчании она, двигаясь только по необходимости, позволяет стянуть с нее платье. Не полностью — черная ткань, в пыли и немного в грязи, отступает ровно настолько, чтобы открыть все, что выше пояса. Лето подразумевало, что носить на себе несколько слоев одежды это решение как минимум странно, так что именно к «минимуму» Катя и стремилась. И стоило верхней части платья слезть, а рукам выскользнуть из коротких рукавов, освобождая плечи, Стрельцова, еле заметно поджав губы, снова опустила руки на сиденье. Сгорбилась чуть сильнее.
Ей было нечего показать. Голая кожа, Бледноватая, аккуратная. Без веснушек, с крайне редкими родинками, больше напоминающая силиконовую пленку, обвитую вокруг Кати. Худощавый вид, аккуратные соски, не скрытые бюстгалтером, потому как с комплекцией Кати последний можно было и вовсе не носить. Чуть впалый живот. Ребра, заметные и после дня голодания явно готовые выступать. Не то чтобы скелет. Ни разу не скелет. Но далекая от тех, кого можно было бы назвать желанными. Настолько далекая, что стоило Антону приспустить платье, оставляя только юбку на коленях, Стрельцова не подала виду, что смущается. Она и не смущалась, четко зная, что привлечь  кого либо не в состоянии.
В нем не чувствовалось желание. Пальцы осторожно ощупывали тело в поиска травм, обходя те места, что уже были помечены гематомами. Медленно, но при этом стремительно. Тепло и холодно. На контрастах она ощулала его переходы от плечам к рукам, от рук к кистям, к животу, к ребрам, к груди. Ничего не сломано. Наверное. Антону виднее.
Сцена резко сменилась. Настолько резко, что когда он погладил Катю по голове, та не подала виду. Будто все еще была заточена в своих мыслях. Вроде как такой жест мог служить окончанием осмотра. И дальше стоило перейти непосредственно к обработке следов, оставленных Алиночкой, но что-то пошло не так. Самойлов не поднялся, чтобы взять нужные предметы со стола. Докоснулся до нее еще раз. Без слов. Без какой-либо фразы. А потом еще раз, но уже не рукой.
Она ожидала большего. Первый поцелуй был такой вещью, которая должна была быть особенной. Как любовь с первого взгляда и другая лабуда, которая пахла розовым цветом, но никогда бы не приключилась с Катенькой. От него должно было захватывать дух, сжимать сердце, выгибать спину, закидывать ноги на спину, высовывая язык и рисовать сердечки в глазах. В действительности же, все, что чувствовала Катя, это давление на губах. Не более того. Но приближение Антона заставило ее приподнять веки. Рассмотреть его лицо так близко, как она не рассматривала. Очень близко. Нос, глаза, веки, брови. Все слишком близко, так, что хотелось сразу сбежать, отойти на шаг, но предательская спинка стула и так была рядом. Давление менялось. Оно ощущалось мягким, теплым, но странным. Отдавалось мелкими, еле заметными движениями по всему телу, заставляя чуть приподнять правую ногу, потеревшись одной коленкой о другую, стоило пройти хотя бы паре мгновений. Но в нем не было ничего особенного. Не было магии, не было волшебства. Даже слово «поцелуй» не играло в голове Стрельцовой новыми красками.
Не хватало чего-то.
Мгновения. Лишнего, но после которого все должно было стать так, как надо.
Катя делает усилие. Опускает веки. Они всегда должны опускать веки. Так, якобы, приятнее. Так лучше. Так не нужно пялиться на нос и закрытые глаза. Так давление чувствуется теплее. Так прикосновение к бедру, идущее от коленки и выше, под подол платья, чувствуется четче. Заставляя инстинктивно сжаться. Не пустить. Остановить. Приподнять плечи.
Почувствовать острое жжение.
- Ай. - Катя шепчет. Не айкает, как от боли, а шепчет, тихо. Потому что ей больно, но не так, чтобы закричать. Скорее, чтобы напомнить, что она не в состоянии, что ей плохо. Одного «ай» было достаточно, чтобы остановить процесс. Но этого мало. Она добивает.
- Больно. -
Отрезвляющее слово, после которого между ними снова появляется расстояние. Небольшое, останавливающее, но расстояние. Доля секунды, за которую в голове Стрельцовой появляется ряд вопросов и ответов на них. Ей было приятно? Это был поцелуй? Ее первый поцелуй? Она чувствует, что что-то поменялось, но что именно — не ясно. Вроде бы знакомое чувство, она знает, когда оно проявляется, но в этот раз оно здесь по другой причине. Дело было не в Самойлове конкретно. На него Катя смотрит внимательно. То ли с осуждением, то ли с немым вопросом «Продолжать будешь?» Все с тем же выражением. Безэмоциональным. Выжидающим. Ровно до момента, пока она не замечает то, что заметить сразу мог Гумберт.
Она дышит странно. Прерывисто. Будто боится. Словно легкие дрожат, словно Катя вообще вся дрожит, и дрожь эта становится явной только когда она поднимает ладонь с сиденья и кладет ее на руку Антона. Не на тыльную сторону ладони, но ближе к предплечью. Между локтем и запястьем, прямо посередине.
«Стой.»
Кажется, так. Кажется, она его останавливается. «Кажется», потому что Катя не уверена. Она задает еще тонну вопросов себе, но на все отвечает одинаково. «Хуже уже не будет.» Ее уже избили. Антон вряд ли будет ее избивать. Она уже столько раз шликала на порно, что уже знает о сексе достаточно. На нее всем плевать, хуже от того, что ее изнасилует кто-то в Софии, уже не будет. Да и изнасилование ли это,если она сама будет его двигать вперед? Нина осудит? Нине будет все равно, если Катя не будет еще сильнее побита. И Антон вряд ли будет ее бить. Она смотрит в его глаза и не видит в них того садизма, который, наверное, должен быть. Не то чтобы Катя вообще хоть что-нибудь видит. Она видит мужчину. Мужчину, рука которого у нее на ноге.
Мышцы, связанные с костями, приходят движение. Катя знает, что делает. Ей все еще больно. Надо дать точно понять, где именно. Чтобы не трогать это место. Надо не просто его показать. Надо сделать еще кое что. Поэтому ее длань, лежащая на руке Гумберта, тянет его ближе к Катеньке. Точнее, не всего Антона. Только его руку. Лежащую на ее коленке.
- Здесь. - «Доктор, у меня болит вот здесь»-здесь — пытается передать Щепка, раздвигая ноги. Не так, чтобы между ними был прямой угол. Достаточно, чтобы Антон мог скользнуть ладонью под подол. Перейти с одной коленки на другую. Продвинуться уже между ее ног, поглаживая внутреннюю сторону бедра. До того места, где черные колготки кончаются, где порванное пятно бледной кожи имело красный, не заметный под все тем же подолом, след, отдающий шипящей болью. Там, где чувствовалось что-то теплое. Там, где было тепло. Там, где тепло ощущалось даже больше не от прикосновения, а от места чуть глубже. Наверное, куда Антон и метил. Но сейчас на него смотрели два глаза за очками, а его запястье будто сковали.
«Да. Это я могу. Это просто.» - думала про себя Катя, вглядываясь в лицо Самойлова и чувствуя, что она все еще просит его. Просит не словами. Движениями. Мягко тянет на себя его руку. Действиями общаться было просто. Если тебе не нравится, то ты отталкиваешь. Если тебе нравится, то притягиваешь. Кате не нравилось. По крайней мере, она не видела в голове этой четкой таблички «Мне нравится». Было какое-то другое трепетное ощущение. Отдававшееся с биением сердца. Будто каждое касание вызывало каскад маленьких доминошек, но не более того. Не ясно, приятно ли это. Не ясно, противно ли это. Катя хотела узнать, какое именно это состояние из двух.

Mistakes were made.
Кате не потребовалось много времени, чтобы понять одну простую вещь. Она зашла не на ту территорию. Вообще не туда. Этих мыслей не появлялось, когда она весело общалась с Алиной.
Они появлялись только сейчас, потому что Катю избивали и ранее, пару раз немного, один раз нехило так. А вот то, что ее сейчас будут трахать, прошибало на холодный пот. Не в буквальном смысле, но определенный страх был. И его подчеркивали глупые мысли. Глупые мысли о том, что она бы могла.
Что она бы смогла.
Потому что, нет, ни разу, не смогла бы. Сколько бы порева она не смотрела, сколько бы ни думала о том, что это просто. Что это смазка, механические движения, постепенное нарастание давления, ритма, частоты. Все эти мысли, позы, идеи, выходили за грань, за которой «просто» становилось «сложным».
И они не останавливались. Они ехали вперед, будто на локомотиве, у которого отказали тормоза, и вся напускная уверенность сдувалась со скоростью взлетающей в стратосферу ракеты. Слишком быстро. Слишком вдавливающе в сиденье, будто прямо сейчас в этой ракете и была Катя, тщательно пытающаяся удержаться одной рукой за стул, а второй за запястье Антона.
Пока он его не убрал.
И тогда все поехало.
Стрельцова надеялась, что в тот момент потеряла созание. Бухнулась головой об стол, вырубилась, а все остальное делала за нее другая Катя, которая вдруг решила, что Стрельцовой-вырубившейся надо помочь, подменить. Но не так уж часто можно себя обманывать, чтобы это было эффективно. Потому что Катя знала, что это Катя ухватилась за сиденье стула уже и второй рукой. Это Катя закрыла глаза, когда с нее сняли очки. Это Катя приоткрыла рот, чувствуя, как воздух из ее легких вытекает, будто какая-то вязкая жидкость. Это Катя чувствует, как в ее колготки вторгаются, обнимают, держат ее, пока она вздрагивает от прикосновений, вроде бы знакомых, но грубых, толстых, тщательных и не таких осторожных, не таких смелых, как ее собственные.
Это Катя, в конце концов, чуть раздвигает ноги, отключась. Думая о том, что в этом нет, в конце концов, ничего. Вот вообще ничего. Только смазка, ритмичные движения. Еще голос Антона, который она слушает. И отвечает. Чтобы отвлечься, вернуть ту Катю, которая боялась, но этого уже не удается.
Он постарается.
- Хорошо. - шепчет девочка, чуть зажмурившись. Нелегко.  Нелегко концентрироваться на чем-то, из чего можно выцепить приятные ощущения, но она пытается. Она знает, как это делается. Она знает, как люди занимаются сексом. Сначала ласкают. Ничего страшного, что она ни разу не пробовала сама, она знает, как это делается. Она знает, как это бывает. Самойлов тоже знает, пусть делает то, что знает он. Катя будет просто плыть по течению.
Она снова вздрагивает. Расстояние между коленками сокращается на полсантиметра, но пальцы, впившиеся в стул, заставляют их снова расслабиться. Так надо. Надо преодолеть. Надо сломать себя. Это приятно. Поверь, что это приятно. Потому что это приятно. Это должно быть приятно, когда тебя там трогают другие люди. Просто стисни зубы и поверь, что это приятно. Ты же верила раньше, что изменилось теперь, кроме того, что ты на самом деле дошла до этого?
Катя уходит в себя.Медленно, планомерно. Вроде как и в себе, и нет. И снова отвечает.
- Нет... - она даже не слышала четко  вопроса. Она его поняла, но не могла сконцентрироваться достаточно именно на нем, на тех словах, что ей произносили. Будто задавали этот вопрос сразу в мозг, а слова не пролетали через уши и только после этого разбирались на составляющие, распадаясь на крупицы информации.
Еще одна волна дрожи. На этот раз от прикосновения сзади. Стрельцова не принимает активных действий. Потому что сидит, все еще закрыв глаза, приоткрыв рот. Чувствуя, как ее трогают. Как берут за грудь, хотя брать особо нечего. Как с ней делают то, что с ней делать не должны просто потому, что это Катя. Катю не трахают. Алину, наверное, трахают. Аню, наверное, трахают. Даже Нину трахают. Катю — нет, потому что это чудище с косичками трахать невозможно. И все же, они были здесь. Все же прямо сейчас именно это и случится. И от этих мыслей у девочки смыкаются губы. Поджимаются. А верхний ряд зубов впивается в плотно сжатые губы. Боль отвлекает. Не сильно, но отвлекает. Отвлекает от несущегося состава без тормозов, который Катя уже даже не столько не пытается остановить. Скорее, не хочет. Даже зная, что в конце концов она напорется в стену.
Просто иных шансов не будет.

Как же мерзко. Как же мерзко, отвратительно и от того бессмысленно. Не так Катя себе это представляла. От этого уже было обидно. Достаточно обидно, чтобы терялась мотивация что-то делать. Чтобы обманутая миром, а не конкретно Самойловым, который лапал и изучал ее тело без отпора со стороны девочки, чувствовала, будто ей соврали. Потому что ей не было приятно. Было мерзковато. Было больно, но это уже заслуга Скобиной. Но, главное, ей не было хорошо.
Кукла на людях, она оставалась куклой и сейчас, подталкиваемой только волей Антона, который, вероятно, знал что делал, но делал это странно. И навязчиво. Напористо. Грубо. Убивая всякое желание поддаваться или отстраняться. С чувством холодной логики Щепка начала постепенно понимать, что ей просто надо это вытерпеть. С одной только мыслью, что, возможно, потом что-то наладится. Что станет лучше. Что ей надо с головой окунуться в свой первый секс и в какой-то момент она поймет, что это круто. Что это клево. Что люди этим занимаются, потому что это приятно.
Приятно сейчас не было.
Ее вели за руку куда-то, куда она не понимала, и тот самый город светящихся огней и радостных криков вблизи щеголял подворотнями, зассанами переулками и запахом сточных вод. Нет, наверное, Гумберт видел в этой прогулке нечто крутое. Наверное, его глазами они шли по самым замечательным районам города, выдуманного и придуманного, и в них не было дерьма. В них все было прекрасно и радужно, и в какой-то момент Катя поняла, что пытается заглянуть в глаза Антона только для того, чтобы найти в них отражение этого самого лоска и шика, что он видел.
Его не было. В глазах Самойлова отражалась только Катя. И Катя себя уже ненавидела за это. Достаточно, чтобы поджать губы. Достаточно, чтобы закрыть глаза, И представить, что суставы ее сделаны из шарниров и пластика, а поцелуи Самойлова оставляют на силиконовой поверхности отметины и жирные следы. Которых позже будет больше.
Не то чтобы было все равно. Просто продолжать желания уже не было. И двигаться вперед. Потому что Катя поняла, что свернула не туда, и делать ей здесь больше нечего.
Она встает. Покорно позволяет себя раздеть. Садится. Раздвигает ноги, приподнимает веки. Смотрит на Самойлова. Точнее, на его макушку. Самойлов-то старается. Катя — нет. У нее просто отбитое напрочь чувство, что лучше уже не будет. Что вот это вот — предел, до которого она успешно добралась в свои шестнадцать, и дальше лучше не будет.
Голова Самойлова движется странно. Хаотично, пока его язык виляет по тем частям Кати, до которых та позволяла дотрагиваться только себе самой. Он все еще пытается. Но лучше не становится. Дыхание становится чуть более шершавым, а мягкий розовый язык оставляет за собой мокрый след, делая мокрой и Катю, но на стуле продолжает сидеть все такая же неподвижная и безэмоциональная кукла, даже когда в ход идут пальцы. Заставляя приоткрыть рот. Глотнуть воздуха. Дернуться, уперевшись ладонями в поверхность стула, чуть приподнимаясь на нем.
Но это все еще плохо. Не то.
Она зажмуривается. Больно. Грубо. Неприятно. Молчит. Концентрируется. Следит за движениями, у себя внутри. Ждет, что может быть, может быть, они все таки станут правильными, волшебными, теми самыми, от которых девки в видео орут. Позволяют засадить себе в задницу. Чувствуют боль, но закатывают глаза и так мило вздыхают. Катя очень хотела это прочувствовать. Сейчас этого не было. Оставался только вопрос, не фикция ли это? Не обман ли, действительно?
- А... - Щепка позволяет себе слегка вскрикнуть. От того самого движения. Но резко, будто одернув себя, хватается ладонью за рот. Горбится.
Анальный секс был не той вещью, что она хотела попробовать. Не сегодня. Не вот так. Не без подготовки. Не без чего-то, что предшествовало. Но Катя молчит. Катя приподнимает левую ногу, будто надеясь, что это как-то поможет, но грубые движения остаются грубыми. Из под ладони вырывается тихий писк.
Жалобный. И короткий.